Что же касается самой истории, то на самом деле все было не так. Он поехал к себе на четвертый этаж в лифте, а мы с Тенгизом и Маришей решили размяться и пойти пешком. Эти двое козлов торчали площадкой выше, видимо, уже давно (судя по количеству окурков), и как только он стал открывать калитку в решетке, они напали на него и успели ударить несколько раз. Чего именно они хотели, так и осталось невыясненным, но во всяком случае ничего плохого они больше сделать не успели - мы подоспели, и Тенгиз взял их в оборот. Я кинулся поднимать его с полу, но он уже и сам вставал, цепляясь за решетку, - белый, свирепый, кровища течет по лицу, глаза, как у звероящера. "Дайте его сюда", - приказал он Тенгизу, показывая на того козла, что был пожиже, и сам подался вперед, к этому козлу вплотную, наклонился к его козлиному уху и что-то сказал ему - никто из нас не услышал, что именно. А потом он велел Тенгизу отпустить их, и они ушли, еле передвигая ноги, как покорные паралитики. А тот козел, что был пожиже, спустившись на три ступеньки, вдруг обернулся и спросил (с огромным недоумением): "А зачем?" "Идите-идите. Потом поймете", - ответил он, и на этом история, собственно, и закончилась, а начались перевязки, антистолбнячные уколы и прочая лабуда из ведения нашей Мариши.
Есть еще история, как он оживил человека - девяностолетнего старца, который тихо угасал на руках рыдающей родни, а очухавшись, вдруг возопил: "Дядя Стэн! Это же я - Щуренок! Вы меня на коленке подкидывали, помните?".
Вообще подозрительно много историй про людей, которые старше его возрастом или как минимум такие же немолодые, но помнят его с детства - со своего собственного детства - именно таким, каков он сейчас. Я сам присутствовал при подобном случае, когда он привел (в приступе последнего отчаяния) свою жену, Татьяну Олеговну, к какому-то великому целителю, а тот, его увидев, возопил: "Сынуля! Ты что, меня не узнаешь, что ли? Я же Лешка-Колошка!" Из его слов получалось, что они оба лет пятьдесят назад сидели в одной камере или что-то в этаком же роде. Странная какая-то история, если учитывать, что он никогда и ни по какому поводу не сидел и что, по словам целителя, "совсем за эти годы не переменился". Это за пятьдесят-то лет? Правда, целителю этому - грош цена, ничем он Татьяне Олеговне не помог...
Впрочем, о его прошлом вообще мало что известно. Сам он никогда ничего о себе не рассказывает. И никогда ни о чем не вспоминает. Может быть, ему нечего вспоминать? Или, может быть, он все позабыл, и существует теперь только в настоящем и будущем? Когда я однажды спросил его напрямик, рискуя даже нарваться на высокомерное его неудовольствие, он ответил мне неожиданно спокойно и даже с каким-то удивлением:
"Но мне и в самом деле нечего рассказать о своем прошлом. Там нет ничего, кроме многочисленных проб и ошибок. Мне не нравится все это вспоминать. Удачные пробы давно уже сделались моим настоящим, а о неудачных я рассказывать не хочу - стыдно. До сих пор стыдно. Достаточно того, что я не повторяю ошибок".
Это неправда. Он ПОВТОРЯЕТ ошибки. Он совсем не Господь Бог, он даже не гений, он - интерпретатор. Вот его собственные слова: "Поймите же, я не творец. Я всего лишь интерпретатор. Я ничего не создаю, все уже создано, без меня и до меня. Я - лишь НАЗЫВАЮ".
Я совершенно оставляю в стороне истории и легенды со смертоубийствами, увечьями и прочими злодействами. Вот сейчас ходят слухи (и даже в газетах об этом писали), будто участились случаи, когда киллеры пользуются нервно-паралитическим ядом. Или каким-то особенно страшным газом, убивающим почти мгновенно. Обнаруживаются трупы граждан (как правило, весьма состоятельных, даже богатых: коммерсантов, владельцев всяких там АО, ОАО и ООО, нефтяных магнатов, воротил игорного бизнеса), у которых жизнь вдруг прекратилась вследствие внезапной остановки дыхания. У меня в регулярной статистике три таких случая за последние два года, но, я помню, такое бывало и раньше. Находили их в машинах, в подъездах, на лестничных маршах, иногда рядом со своими телохранителями, которые тоже пострадали, но очухались и ничего толком не могут сказать: шли себе за боссом, как положено, вдруг стало трудно дышать, в глазах - темнота, обморок, очнулся: труп - и пахнет кругом горелой бумагой... Так вот это все - не про него. Он брезглив. Я бы сказал даже - он брезгливо-добр... "Не хотел бы прослыть старомодным, но: жизнь - священна", "Не нами данное не нам же и отнимать", "Смерть больше любой проблемы"... И так далее...
По утрам он читает газеты. (Он выписывает четыре газеты разных направлений, и еще одну - "Общую" - ему вот уже несколько лет выписывает некий доброхот, полагающий почему-то за благо оставаться неизвестным.) Читает жадно. Пыхтит. Покряхтывает. Вдруг начинает остервенело ковырять в носу. Елозит локтями по расстеленным полосам, мнет их безжалостно, а потом принимается бездумно разглаживать сухими своими белыми ладонями. Щелкает ножницами. Вырезает заметки. Или таблицы. Или куски текстов.
Совершенно невозможно понять, что именно его интересует. Всё. "Врожденный запрет братоубийства" (статья Конрада Лоренца). "Настоящее и будущее литературы" (обзор за год). "Операция ГРИФ" (как Скорцени пытался ликвидировать Эйзенхауэра в декабре 1944 года). "Осада "Уотергейт"" (скандал, из-за которого обвалился Никсон). ""Ад" и "Рай", затерянные в океане" (о Галапагосских островах). "Поиски ответа на трудный вопрос" (по поводу полового воспитания детей и подростков). "Капитуляция лейтенанта Оноды" (история самурая, в одиночку продолжавшего воевать на Филиппинах аж до 1972 года). "Средний возраст - 900?" (популярно о проблеме долгожительства). "Признания убийцы" (откровения террориста Баруха Наделя, организовавшего убийство графа Бернадотта). "Толпа одиноких" (о рокерах, блузон-нуарах и прочих таких же)...
Но прежде всего - статистика. Самая разнообразная. "Удельный вес военных расходов в ВНП США". "Текучесть кадров: причины и предупреждение". "О проблеме рождаемости и демографическом неведении". "Интеллект ученых Кембриджа": "Поколение 2000 года". "Продуктивные районы океана"...
Вырезки распихиваются по папкам, тесемочки завязываются, разрезанные и помятые листы швыряются в корзину. Не могу вспомнить ни одного случая, ни единого, чтобы он хоть как-нибудь воспользовался всеми этими сведениями. Он никакой не эрудит, памяти у него совсем нет или он ею ленится пользоваться. Память его - это я. Для того меня и держат, дабы помнил все, что вдруг и зачем-то понадобилось. Только нечасто, ох, как редко, возникает во мне такая нужда. Обычно же меня используют не как банк данных, а как самую обыкновенную записную книжку. "Когда я должен встретиться с этим кретином из "Дейли Ньюс"?..", "Я хочу видеть Маришу, свяжитесь с ней и назначьте на среду, на пятнадцать тире шестнадцать...", "Мы забыли ответить Институту прикладной астрономии? Забыли. Очень мило. Набросайте текст с вежливым отказом, я подпишу..." С тем же успехом он мог бы завести себе перекидной календарь. Это обошлось бы ему гораздо дешевле. Но тут, я полагаю, все дело в том, что помыкать перекидным календарем неинтересно, да, пожалуй, и вовсе невозможно.
Кроме газет и журналов, он не читает ничего. Он давно уже и глубоко погрузился в тот возраст, когда беллетристику не читают совсем, и вообще читают мало, а если уж читают, то литературу, так сказать, "фактическую" словари, энциклопедии, исторические опусы или самые неожиданные учебники.
Живёт он один, вот уже четыре года. У него есть жена, Татьяна Олеговна, сильно больная женщина, но вот уже четыре года, как она переселилась в специальную клинику и, видимо, навсегда. Он ездит к ней по понедельникам и, вернувшись, каждый раз, черный и злобный, как дракон, шипит мне: "Всё! Больше туда не поеду. И напоминать мне не смейте! Всё!.." Еще у него есть сын. Ему на вид лет тридцать. Живет сейчас, если мне не изменяет память, в Австралии, держит антикварный магазин. Рослый, белокурый (ни в мать, ни в отца) красавец с манерами номенклатурного барина и с сильнейшим английским акцентом. Несколько раз в год приезжает, у них какие-то общие, мне непонятные, кажется, филателистические дела. Но главным образом он (я имею в виду - сын) давно и безуспешно охотится за Тенгизовыми старинными часами. С ума сходит по этим часам, с каждым приездом предлагает за них все больше и на ломаном своем русском (каша во рту) умоляет папочку (Daddy) помочь Тенгиза уговорить. Daddy вежливо уклоняется, Тенгиз - тоже, и через полгода все повторяется сначала. Кроме этих часов, по-моему, ничто с сыном его не связывает. Чужие, вежливо безразличные друг другу люди. К животным он тоже вполне равнодушен. Но у него живет черепаха по имени Старуха. Шуршит мятой бумагой по углам. Смотрит старушечьими бессмысленно-зоркими глазами, словно видит что-то за горизонтом событий, (Легко могу представить себе, как глухой осенней ночью, запершись в пустой своей шестикомнатной квартире, он берет ее на ладонь, гладит пальцем прохладную гладкую кость панциря, заглядывает в мертвенно-неподвижные глазки и - помирает от тоски и одиночества.)